Мне страшно. Так страшно, как может быть только после пяти рюмок текилы, выпитых теплых майским вечером в одиночестве. Я лежу на диване, смотрю в потолок, и пытаюсь не думать. Не думать не получается. Не бояться тоже. У меня отвратительное чувство дежа-вю. Кажется, год назад я точно также таращилась в потолок… Прошел год, а итог – очередная бутылка текилы и соль на блюдце. Тяжело быть хорошей двадцатилетней девочкой.
Знать бы, кто придумал этот идиотский закон, по которому хорошие девочки непременно влюбляются в плохих мальчиков? Первый раз – восторженно, второй – с опаской, третий – с обреченностью. На четвертый раз наконец-то понимаешь, что влюбляться больно, и покупаешь текилу в ближайшем круглосуточном супермаркете.
Говорят, что 14 лет – самый ужасный возраст. Гадкие утята пытаются опериться. К 20 утята превращаются в самых что ни на есть прекрасных лебедей, но почему-то вместо счастья начинается настоящий ад, рядом с которым подростковые прыщи и тайные эротические фантазии о Леонардо ди Каприо – ничто. В 20 ты чувствуешь себя тем самым г… в проруби, болтающимся между детством с белыми бантами и той жизнью, о которой пока еще только догадываешься. Вроде бы ты уже вся такая опытная, на мякине не проведешь и пряником не заманишь, но все еще с неизжитой до конца доверчивостью наступаешь на одни и те же грабли. Вроде бы и сделаны первые шаги во взрослую жизнь, а так страшно, вдруг эти шаги не в том направлении? Вот ведь и книжек умных сколько прочитано, и песен прослушано, и фильмов просмотрено, и историй переслушано – а уверенности ни в чем нет. И что делать непонятно. Чертова рефлексия, чертова текила…
Такими нетрезвыми майскими вечерами, в приступах ненужной честности, ты лежишь и боишься, что следующие 10 лет так и будешь пытаться вскочить на подножку чужого поезда, к очередному плохому мальчику. Взросление – естественный процесс. А пресыщенность – это от раннего созревания и дегенерации невезучего поколения 90-х, о чем так любят рассуждать безликие пиджаки в телевизоре.
В 20 мы не отказываем себе в таких невинных радостях, как раскуренный на пополам с подругой косяк, секс без любви, джинсы Армани и пачка сигарет в день. Мы хватаем все это с какой-то невероятной жадностью, а потом закатываем глаза и начинаем с умным видом рассуждать об утерянном счастье от мороженого на лавочке, о том, что все уже было сто миллионов раз, и впереди ничего нового, только вторая сотня миллионов. Парадокс, мы отталкиваем все так же искренне, как притягиваем, хотим и не хотим одновременно. Мы еще не определились, мы все еще барахтаемся, каждый в своей проруби. И очень интересно, к какому возрасту мы сейчас ближе: к 10 или к 100?
Мы смотрим на своих родителей и повторяем, как заклинанье: «Ну у меня-то все точно будет по-другому». А ведь надо расслабиться, потому что все будет точно так же. Об этом еще Тургенев писал, а он не просто так причислен мировой общественностью к классикам.
Мы так и не понимаем до конца, чего же так отчаянно боимся. Оказаться лузерами? Не заработать свой миллион? Не вывести свое «Киса и Ося были тут»? Спиться? Превратиться в циничных сволочей? Потерять веру в людей и способность любить? Умереть от рака легких? Мы боимся, что на смену этому маю придет следующий, точно такой же, такой насыщенный всякой ерундой и такой пустой от этого. Еще один май, когда легче всего будет спрятаться за офисным монитором, зарабатывая на очередную бутылку текилы, и просматривая ролики на ю-тубе вместо того, чтобы просматривать отчеты по каким-нибудь продажам? Мы работаем в компаниях, торгующих воздухом, и получаем воздушное же ощущение нужности, важности, пресловутой социальной востребованности. Нам 20, и мы верим, что мы очень крутые.
Интересно, какие страхи придут в 30? Ведь текила и майские вечера за это время вряд ли исчезнут.
